Некоторые люди вдохновляют моего внутреннего серийного убийцу.
|не в эфры|Полдень. Тоскливо и слякотно в брошенном городе. Солоно, пряно, по нёбу полынью горча катит слюна. Чёрным псом на издёрганном холоде, невозвращенцем, придурком, рубящим с плеча, брошенным Каем, похмельным, разбитым Артуром, точкой в пространстве, сквозь морось уставившись вдаль, что я ищу? За каким из моих перекуров в дыме тягучем расщеплен мой личный Грааль? Что здесь осталось, в раскроенном наскоро времени, глупо, бездарно, протраченном на пустяки? Тяжко и монументально, прицельно по темени лупят твои заплутавшие в мире звонки. Слышишь? Послушай! Театр мой давно не рентабелен. После антракта - обед и привычный запой, пьеса затёрта, сценарий - давно не играбелен, зал опустел. Санитары - и то не за мной. Город меня проглотил. Расщепил на атомы Впрыснул меня электричеством в провода. Только не надо больше о том, что когда-то мы были. И были тем, что могло быть всегда. Я же с тех пор и себя, и талант разбазарил. Тихо, на кухнях, коньяк дешевый глотая. Я для тебя недоступен и вечно занят. Больше не слышу и, к слову, не понимаю. И веришь, порой сам себе я такой - отвратен: вольный поэт, в подсобке имеющий Слово. Просто на чёрном почти что не видно пятен. Просто на публику просят меня другого, а я как врать не умел, так и не научился. И, как и прежде, готов протянуть руку. А мне - "попрошайка"! Я только на то и сгодился, чтоб чью-то в больном угаре развеять скуку.
А может - к чёрту. И исповедь не поможет. Ты прав, приятель. А в окнах - по прежнему пусто. Я видел их - златокудрых и златоустых - беспечных тварей. И их ничего не гложет. В своём уюте, стабильности и устоях они прекрасно помнят и знают место. А мне в беспечности - тягостно, тошно, тесно. И их уют и грош для меня не стоит. Мне в свете - тускло. Во тьме - бесконечно ярко. Как будто краски взрываются на сетчатке. И я по следам. Собирая свои отпечатки. Туда, где в грязи покоится лучшей марки стальная честность. Перед собой и миром. Такая, какую себе не позволит каждый. Послушай. Я болен. Я брежу. Я мучим жаждой и небом, очерченным звёздным холодным пунктиром.
Пообещай, что потом забудешь. А пока - не перебивай. Триангуляция наших душ - первая проба шагнуть за край. Душит, коверкает гипертрофия любви ко всем тем, кто успел прежде нас. Некрокумиры. Некрофилия. Некр-эк-то-ми-я бессмысленных масс. Видишь ли небо над нами прогнило. С неба падает мёртвой дождь. Слышишь, схоластика больше не в силах правду свою разграничить и ложь. Нету ответов, а значит вопросы - все в холостую, в пространство, зазря. Эхскохлеация сути. И грёзы, саваном плечи обжав декабря, Манят в забвение, там где за гранью, в чреве канализационных труб, Кажутся раем сухие касанья мертвенно белых губ; там где чумная гремит эйфория, в бой направляя армии крыс; там где больная моя ностальгия манит шагнуть на скользкий карниз; там где винтовка моя заржавела и укоризненно смотрит Кобейн в спины всем тем, кто ещё не сумели; там где несчастный Клейн сам заблудился в четвёртом пространстве, счастлив, горяч и пьян; где в нестабильном моём постоянстве дымом смердит туман.
Хватит! Безумья в крови - слишком высокий титр. Боль - не страшна как боль в парэстезии ума. Память - мой злейший друг, милый мой инквизитор. Тьма - это всё, что "до", и что будет "после" - тьма.
...Солоно, пряно, по нёбу полынью горча катит слюна. И я не зову на помощь. Я - невозвращенец, придурок, рубящий с плеча. Тоскливо и слякотно в брошенном городе. Полночь.